Вячеслав Иванов и Федор Тютчев: к проблеме творческого вляиния.

Маштакова Любовь, студентка 5 курса филологического факультета
Уральского Федерального Университета.
Науч. руководитель: доктор филологических наук, проф.

Созина Е.К.

Download PDF (Mediafire)

—

Впервые сводит поэтические миры Тютчева и Иванова Л.Пумпянский в работе «Поэзия Ф.И. Тютчева». Используя идею Пумпянского, мы поставили цель работы: исследовать степень влияния Ф.Тютчева на раннее творчество Вяч.Иванова. Исходя из обозначенной цели, нами были поставлены следующие задачи: раскрыть поэтический мир Иванова через призму произведений Тютчева в метафизическом (включая мотивы, образы и символы земного пространства и пространства морского) и историософском (включая  идею мессианства России, темы России и русского) аспектах. Для убедительности анализа нами будут использованы работы В.Соловьева, Ю.Лотмана и др., позволяющие раскрыть поэтический мир Тютчева, а также самого В. Иванова по теории символизма, раскрывающие суть его философии, ведь, как говорил А.Блок, «сознавая свое исключительное положение очень сложного поэта, Вяч.Иванов стал теоретиком символизма».

—

Вячеслав Иванович Иванов – поэт, драматург, философ, теоретик символизма, филолог и переводчик – одна из ярчайших фигур русской литературы начала XX века. Его «Башня», дом на углу улиц Таврической и Тверской в Петербурге, была одним из культовых мест собрания интеллигенции начала века, одним из самых известных и популярных салонов, объединяя литераторов, художников, философов, принадлежащих к самым разным направлениям и течениям науки и искусства.

В начале века Иванов принимает активное участие в работе петербургского религиозно-философского общества, сотрудничает в журнале «Весы», «Золотое руно», «Труды и дни», «Русская мысль» и др. До 1903 г. И., по его собственному признанию, “не был литератором”. Но первый же изданный им в 1903 г. сборник стихов “Кормчие звезды” приносит ему широкую известность, упрочившуюся вышедшим вскоре стихотворным сборником “Прозрачность” (1904) и трагедией “Тантал” (1905).

А.А.Блок говорил:

«Поэзия Вячеслава Иванова может быть названа «ученой» и «философской» поэзией. Почти все стихи сделаны с тонким вкусом, с приемами, еще не примененными в нашей литературе Вячеслав Иванов – совершенно отдельное явление в поэзии. Будучи поэтом самоценным, изумительно претворив в себе длинную цепь литературных влияний, – он вместе с тем, по некоторым свойствам своего дара, представляет трудности для понимания…»

«Цепь литературных влияний» Блок замечает в творчестве Иванова совершенно справедливо. Несмотря на оригинальность и самобытность поэтического языка Иванова, в его стихах можно четко выявить параллели с другими поэтами и философами разного времени и разных направлений. Одним из таких «предшественников» поэта можно справедливо назвать Ф.И. Тютчева, горячо любимого русскими символистами. Учитывая небольшую популярность его стихов до конца XIX века, Вл. Соловьев, имевший большое влияние на Иванова, называет Тютчева «драгоценным кладом», «сокровищем», которым до сих пор не воспользовалась русская литература. Исходя из такой высокой оценки, можно представить масштаб возросшего интереса к этому поэту. Так, сам Вячеслав Иванович в «Заветах символизма» говорит: « В поэзии Тютчева русский символизм впервые творится, как последовательно применяемый метод, и внутренне определяется, как двойное зрение и потому — потребность другого поэтического языка», противопоставляя язык Тютчева языку, например, Пушкина. Естественно, Тютчев, поэт-мифотворец, поэт-философ, ориентирующийся на античную мифологию, развивающий так называемую русскую идею, поэт с неоднозначной судьбой, возможно, схожей с Ивановым, был близок ему, строки Тютчева нашли отражение в его стихах.

«Преимущество Тютчева перед многими состоит в том, – говорит Вл.Соловьев, – что он вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, — ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину. Эта вера и это понимание стали редки в новое время, мы не находим их даже, например, у такого сильного поэта и тонкого мыслителя, как Шиллер. В своем знаменитом стихотворении “Боги Греции” он предполагает, что природа только была жива и прекрасна в воображении древних, а на самом деле она лишь мертвая машина. Смерть эллинской мифологии была для Шиллера смертью самой природы; вместе с прекрасными богами Греции исчезла и душа мира, оставив только свою тень в художественных памятниках классической древности» Этому взгляду на мир противопоставляется духовный мир Тютчева, для которого душа мира – не тень от умершего, а настоящая реальность. То же мы находим и у Иванова. Он не играет в поэтичность, он верит в то, что говорит, видя мир с точки зрения мифологического мировосприятия.

Как ни странно, влияние классики на творчество Иванова сравнительно не изучено в современном литературоведении, хотя интерес к его творчеству в последнее время возрос. Это обуславливает актуальность выбранной темы. Чем же вызван невысокий интерес к стихотворениям Иванова? Как известно, все легко доступное для понимания (к этому относится и поэзия) больше привлекает широкую публику. Начиная с поэтов-романтиков, русская поэзия оставалась такой «легкой». Поэт в процессе творчества представлялся своеобразным медиумом, посредником между чем-то высшим и землей, который по сути особо и не вникал в тайны написанного. Тютчев одним из первых нарушает эту традицию, за ним следует и Иванов. Их поэзия не может назваться легкой и доступной, а тем более неосознанной. Это поэзия, безусловно, осознанная, поэзия рефлектирующая. Также это и ученая поэзия, которая продолжает традиции Ломоносова и Тредиаковского, а отчасти и Державина, явившего в своих стихах переходный этап от классицизма к романтизму. Истоки эта «ученость» берет в античной александрийской поэзии первой половины III в. до н.э.(например, в произведениях Каллимаха и Феокрита). Как известно, поэтов александрийской школы характеризует обращенность к узкому кругу образованных читателей и полное отсутствие социальной проблематики. Поэзия эта не общедоступна, что обуславливает непопулярность в широких кругах Тютчева (который лишь в н.XX века был возведен в ранг классиков литературы теми же символистами) и В.Иванова. Так, часто мы видим такое противопоставление: Фет – Тютчев и Блок – Иванов, где Фет и Блок выступают как представители «чистого искусства», не обремененного ученостью, или просто более легкой и понятной поэзии. Это является причиной той своеобразной прохладности, с которой отнеслись современники к Тютчеву-поэту в XIX веке и к поэту Иванову в XX.

Впервые сводит поэтические миры Тютчева и Иванова Л.Пумпянский в работе «Поэзия Ф.И. Тютчева». Используя идею Пумпянского, мы поставили цель работы: исследовать степень влияния Ф.Тютчева на раннее творчество Вяч.Иванова. Исходя из обозначенной цели, нами были поставлены следующие задачи: раскрыть поэтический мир Иванова через призму произведений Тютчева в метафизическом (включая мотивы, образы и символы земного пространства и пространства морского) и историософском (включая идею мессианства России, темы России и русского) аспектах. Для убедительности анализа нами будут использованы работы В.Соловьева, Ю.Лотмана и др., позволяющие раскрыть поэтический мир Тютчева, а также самого В. Иванова по теории символизма, раскрывающие суть его философии, ведь, как говорил А.Блок, «сознавая свое исключительное положение очень сложного поэта, Вяч.Иванов стал теоретиком символизма» .
При исследовании поэтических миров двух поэтов, нами использованы такие категории литературоведения, как образ, мотив, символ. М.Столяров пишет о том, что образ переводит изображаемый им предмет или событие из внешнего мира во внутренний, дает нашей внутренней жизни излиться в предмет, охватить и пережить его изнутри, как часть нашей собственной души. В образе мы переживаем изображаемое. Художественная образность никогда не обходится без символа. Для поэтов-мистиков символы – это «ключи тайн», это — «окна в вечность», окна из этого мира в иной. Развивая смысл категории символа, А.Блок в своей статье, посвященной В.Иванову, пишет: «символ – «некая изначальная форма и категория», «искони заложенная народом в душу его певцов». Символ «неадекватен внешнему слову». Он «многолик, мноргозначащ и всегда темен в последней глубине». «Символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается». Путь символов – путь по забытым следам, на котором вспоминается «мудрость мира». Это путь познания как воспоминания (Платон)» . Сам В.Иванов говорил в своих «Заветах символизма» о том, что слово-символ делается магическим внушением, приобщающим слушателя к мистериям поэзии, а язык символов – язык нового времени. Одним из первых представителей такого нового языка в поэзии он считает Ф.Тютчева в той же статье «Заветы символизма». Таким образом, для изучения поэтического мира категории художественного образа и символа становятся наиболее значимыми. Но что такое поэтический мир?

Мотивы, реализующие тем тематический комплекс и связи между ними, а также связи между ними образуют поэтический мир в его традиционном понимании. Такое его определение находим в статье О.В.Зырянова «Лермонтовский миф: некоторые аспекты проблемы». Также поэтический мир определяется как вся структура, инвариантная для текстов автора в целом. Своеобразное концептуальное «ядро» поэтического мира, как читаем дальше, составляет поэтическая онтология, «аксиологическая система, выраженная в абстрактных схемах и оппозициях, таких, к примеру, как хронотоп (структура пространства и времени) и концепция личности» . Далее автор на основе размышлений М.Гершензона пишет: «… в художественном сознании поэта реализуется целый ряд архаических, мифологических моделей. Первичная установка сознания на бытие есть нечто дорациональное и неревлективное , в основе ее лежит, можно даже сказать, мифологическое отношение к вещам» . Здесь, безусловно, мы имеем дело с космологическим представлением о мире. Философия представляет космологизм как стремление понять сущность природы, космоса, мира в целом. Космологизм рассматривает вселенную как целостную систему, которой присуще единство, устойчивость и вечность существования. Безусловно, темы такого характера – одни из центральных в философской поэзии Тютчева и связываются с мифологическим, космологическим мировосприятием. То же при сравнительном анализе встречаем в поэзии В.Иванова. Космологическое здесь связывается с онтологическим, а цель онтологизма, как ее объясняет философия, в выяснении того, что пребывает неизменным во всех изменчивых формах, а что только кажется существующим. Так, поэтический мир анализируется нами, с одной стороны, в метафизическом аспекте, как уже говорилось, разделяющимся, в свою очередь, на бытийное (собственно онтологическое) и антропологическое, то есть касающееся человека в этом бытии. Так, теория поэтического мира обосновывает наш подход в его изучении и, соответственно, в сравнительном анализе двух поэтических миров.
Наряду с образом, символом и мотивом, нами будут рассмотрены настроения произведений Иванова и Тютчева, различные совпадения, связанные с цветовой гаммой, общим впечатлением и т.д.
Сопоставляя поэтические миры В.Иванова и Ф.Тютчева, мы обратились к концепции, данной впервые С.Аверинцевым в одной из первых статей об Иванове. Биография поэта дается как движение от «истока» к «возврату» и «затвору», в отличие, например, от Блока, творческая биография которого развивается по своеобразному горизонтальному «пути». Действительно, если рассматривать развитие личности Иванова, мы увидим некий «взлет» его творческой деятельности в конце XIX века (это годы его европейской жизни) и в 10-е годы XX века (ивановские «пятницы» в «Башне»). Это время отмечено частыми публикациями поэта. Лучшие сборники лирики и критических статей относятся именно к этому периоду ( «По звездам», «Борозды и межи», «Родное и вселенское», «Кормчие звезды», «Прозрачность», «Cor ardens», трагедия «Тантал»). Также Иванов активно сотрудничает со всеми философскими и литературными журналами того времени. Большим ударом для него становится смерть жены, Л.Зиновьевой-Аннибал в 1907 году. Поэт уходит в мистику и теософию. В 1910 году он женится на В.Шварсалон, как уже говорилось, которая трагически погибает в 1920 году. В это время Иванов преподает в университете в Баку и почти не публикуется. После жизненной катастрофы поэта и философа в свет выходит лишь его переписка с Гершензоном. В годы Иванова в Советской России мы не наблюдаем его творческого развития, он будто возвращается к «истоку». Выехав с семьей в Италию, Иванов публикует свои исследования по Достоевскому, поэму «Человек» и подготавливает к печати «Свет вечерний» в 1962 году, перед смертью. Таким резким контрастом с началом его литературной деятельности характеризуется «затвор» Иванова, пережившего трагедию жизни и трагедию своей страны. После 20-х годов он уже не выступает активным идеологом, теоретиком и практиком символизма, «затворяясь» на научной работе в Баку, а затем в Италии.

В свете данной концепции, обратимся к биографии Ф.Тютчева. Согласно Б.Козыреву, творчество поэта можно разделить на два периода. Первая половина его зрелого творчества (до 1850г.) отмечена печатью ярко выраженного языка натурализма, «во всем этом ощущается некая религиозная вера», но не персоналистического характера. С 1850г. «для Тютчева наступила пора многолетних попыток «крещения природы», попыток созданя новых мифологем, основанных на христианских идеях» . Козырев связывает этот поворот в его поэтических убеждениях со знакомством с Е.А. Денисьевой, с осознанием греховности своей любви, а также, возможно, с политическими событиями в России в 1848г. После смерти Елены Александровны в лирике Тютчева не происходит кардинальных поворотов, нет четко выраженного развития, поэт продолжает темы предыдущих стихотворений, но в гораздо более трагическом, подчас безысходном виде, хотя не исчезают и христианские темы его творчества, проявившиеся в период любви к Денисьевой. Как видим, в творчестве Тютчева отмечено бурным развитием время до 1864г., его результатом является единственный прижизненный сборник поэта, подготовленный И.Тургеневым, к тому же периоду относятся публикации в «Современнике», куда произведения помещает А.Пушкин. Таким образом, целесообразно говорить о его творческом пути с точки зрения концепции Аверинцева: «исток», «возврат», «затвор».

Таким образом, говоря о поэтическом мире двух поэтов, нельзя не обратить внимание на сходство их творческих путей. К тому же, оба поэта были новаторами в литературе своего времени, оба были представителями «ученой» поэзии, «осложненной мыслью», как говорил А.Блок. Наиболее ярко в поэзии Тютчева эта «осложненность» проявляется во втором периоде его творчества. Центральные темы стихов этого времени – метафизические и онтологические темы, а также темы судьбы России, обращенные к родине и всему русскому вообще. Остановимся на первой. Она включает идеи двоемирия, хаоса и космоса, которые тематически можно разделить на землю и земные пространства и море и пространство воды. Подобное находим у Иванова. Рассмотрим подробнее.

* * *
Вчера во мгле неслись Титаны
На приступ молнийных бойниц,
И широко сшибались станы
Раскатом громких колесниц;

А ныне, сил избыток знойный
Пролив на тризне летних бурь,
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь.

Она пришла с своей кошницей,
Пора свершительных отрад,
И златотканой багряницей
Наш убирает виноград.

И долго Север снежной тучей
Благих небес не омрачит,
И пламень юности текучей
Земля, сокрыв, не расточит.

И дней незрелых цвет увядший
На пире пурпурном забвен;
И первый лист любезен падший,
И первый плод благословен.

Это стихотворение В.Иванова 1902 года открывает его первую книгу лирики «Кормчие звезды». Вспомним «Весеннюю грозу» Тютчева, стихотворение, которое традиционно делится на две части, что делает его показательным для лирики поэта. В первой рисуются картины природы в состоянии грозы, что не отличает строки от других сугубо созерцательных описательных строк в литературе. Но вторая часть («Как будто ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила» ) намекает на мифологическое восприятие автором грозы. Сравнивая грозу с действиями героев древнегреческих мифов, он говорит о них не аллегорически, это своеобразное поэтическое восприятие вселенной, убежденность в поэтической истине этого воззрения. Ивановские «титаны» и «раскаты колесниц» определенно напоминают дух «Весенней грозы» Тютчева. Но это лишь на интуитивном, почти не осознанном уровне. Тема стихотворения «Вчера во мгле неслись титаны» – осень, это все-таки осеннее стихотворение. Композиционно оно построено на противопоставлении громыхающего грозами лета с его «сил избытком знойным», с его «раскатом громким колесниц» и осени – «поры свершительных отрад». Здесь примечательна строка «Улыбкой осени спокойной», которая отсылает нас к тютчевскому «Осеннему вечеру» и «кроткой улыбке увяданья» . Оба поэта связывают теплые весну и лето с громом, грохотом, громкими звуками, грозами, «битвами титанов», «колесницами», смехом Гебы и т.д., а осени у них свойственно спокойствие, улыбка (вместо грохота и хохота), благословенность, кротость. Если рассматривать стихотворения по цветовой гамме, то здесь мы увидим «хладную лазурь» у Иванова и «туманную и тихую лазурь» у Тютчева (тот же «Осенний вечер»), «чистую и теплую лазурь» («Есть в осени первоначальной»), «златотканую багряницу» у первого и «багряных листьев … шелест» у второго. Возможно, это вызвано общностью тем стихотворений, но все же влияние Тютчева чувствуется, если сравнивать «Вчера во мгле неслись титаны» не с одним «Осенним вечером», а и с «Весенней грозой», и с «Есть в осени первоначальной», и с «Весенними водами». В последнем примечательны строки:

И тихих, теплых майских дней
Румяный, светлый хоровод
Толпится весело за ней.

А.Барзах, автор вступительной статьи к двухтомнику лирики Иванова, вспоминает это стихотворение при анализе ивановского «Увенченные», произведения второй книги лирики «Прозрачность»: «…очень знакомое выражение «дней… хоровод» – это, конечно, цитата из Тютчева, что подтверждается возникновением еще более напоминающего «Весенние воды» «хоровода весенних дней» в «Персефоне», стихотворении, предшествующем «Дриадам»». Далее читаем: «Отношение Иванова к цитатам весьма необычно. Уже эта простенькая тютчевская аллюзия в его тексте радикально преображается, поскольку слово «хоровод» для Иванова – совершенно особое , идеологизированное слово: хоровод – это, в духе его общей «корнесловной» установки, буквально ведение хора, хора в античном смысле, движение соборного тела. Именно данный смысл и актуален в антикизирующей атмосфере «Персефоны» (это она, «встающая из темного лона» богиня, и ведет «хоровод весенних дней»). Иванов относится к цитате не как к ссылке, но как к некой сущности, зафиксированной данным словосочетанием; оно становится «вечным» и как бы уже ничьим , связь с произведением, из которого оно извлечено, практически утрачивается: поэт прошлого не изобрел, но узрел его». Это коренным образом отличается от обычного опыта цитирования, понимаемого как использование чужого слова. Таким образом, для Иванова цитата сродни вещи, но не голосу, тем более не лицу. Это помогает понять дальнейшие «совпадения» при сопоставлении поэтических миров Иванова и Тютчева.
Смысл цитаты для Иванова понятен. А что же кроется под описанным мифологическим мировосприятием? Ключ ко всей поэзии Тютчева, источник ее содержательности и оригинальной прелести В.Соловьев, например, видит в том, что поэт чувствует темный корень мирового бытия, чувствует «ту таинственную основу всякой жизни, — природной и человеческой, — основу, на которой зиждется и смысл космической процесса, и судьба человеческой души, и вся история человечества. Здесь Тютчев действительно является вполне своеобразным и если не единственным, то, наверное, самым сильным во всей поэтической литературе» . Сам Иванов пишет по этому поводу, что самосознание и творчество у Тютчева также поделено между миром внешним, дневным, охватывающим нас в полном блеске своих проявлений, — и неразгаданным, ночным миром, пугающим нас, но и влекущим, потому что он — наша собственная сокровенная сущность и «родовое наследье», — миром «бестелесным, слышным и незримым», сотканным, быть может, «из дум, освобожденных сном». Так, мир у Тютчева представляется в двойном свете: это мир рациональный, мир космоса, день, и мир иррациональный, мир хаоса, ночь. Пограничным состоянием являются сумерки. Примером здесь могут послужить разные стихотворения: «День и ночь», «Святая ночь на небосклон взошла», «О чем ты воешь, ветр ночной?..», «Тени сизые смесились…» и т.д. Сравним с некоторыми мотивами стихотворений Иванова. В «В Колизее» читаем:

День влажнокудрый досиял,
Меж туч огонь вечерний сея.
Вкруг помрачался, вкруг зиял
Недвижный хаос Колизея.

Глядели из стихийной тьмы
Судеб безвременные очи…
День бурь истомных к прагу ночи,
День алчный провожали мы…

Меж глыб, чья вечность роковая В грехе святилась и крови, — Дух безнадежный предавая Преступным терниям любви, —

Стесняясь, как два листа, что мчит, Безвольных, жадный плен свободы, Доколь их слившей непогоды Вновь легкий вздох не разлучит…

Автор прямо противопоставляет день и ночь. Ночь для него – время хаоса, время «стихийной тьмы», это нечто внеземное, внесистемное, беспорядочное и, несомненно, относящееся к мотивам философской лирики Тютчева. Хаос у Тютчева – отрицательная беспредельность, зияющая бездна, демонические порывы, восстающие против всего положительного, но это и глубочайшая сущность мировой души и основа всего мироздания. Космический процесс вводит эту хаотическую стихию в пределы всеобщего строя, подчиняет ее разумным законам, постепенно воплощая в ней идеальное содержание бытия, давая этой дикой жизни смысл и красоту. Но и введенный в пределы всемирного строя, хаос дает о себе знать мятежными движениями и порывами. Это присутствие хаотического, иррационального начала в глубине бытия сообщает различным явлениям природы ту свободу и силу, без которых не было бы и самой жизни и красоты. Жизнь и красота в природе – это борьба и торжество света над тьмою, но этим необходимо предполагается, что тьма есть действительная сила. И для красоты вовсе не нужно, чтобы темная сила была уничтожена в торжестве мировой гармонии: достаточно, чтобы светлое начало овладело ею, подчинило ее себе, до известной степени воплотилось в ней, ограничивая, но не упраздняя ее свободу и противоборство. Теперь обратим внимание на язык Иванова в этом стихотворении. Привлекает внимание сложный эпитет «влажнокудрый», а также выражение «на прагу ночи», которое вряд ли было в употреблении в литературном и разговорном языке н. XX века. Сложные эпитеты и своеобразная архаичность языка – одни из наиболее ярких стилеобразующих черт поэзии Иванова, они делают его стихотворения «учеными», это словоупотребление сознательное, намеренное. Как известно, современники Тютчева также видели некоторую архаичность его языка. Козырев объясняет это тем, что поэт изъяснялся чаще всего не французском и говорил по-русски гораздо хуже. Знанием родного языка Тютчев обязан Овстугу – своей родине в Орловской губернии, где он прожил сравнительно недолго, своему дяде Николаю Афанасьевичу, живущему с ним некоторое время в Германии, и преподаванию Раича. Ю.Тынянов и Д. Пумпянский настаивали на сознательной архаизации языка Тютчева. Б.Козырев, в сравнении с ними, в «Письмах о Тютчеве» говорит о непривычке поэта слышать литературную русскую речь, из чего следует непреднамеренная архаика некоторых выражений. Отсюда следуют и сложные эпитеты у него, отсюда же нестабильное «ё», видимое из рифмы и необычные древнерусские слова типа «листье»(кстати, эта древняя форма слова «листья» встречае6тся и у Иванова). Иванов же идет другим путем. Он подбирает необычные для современного языка слова, пользуясь намеренной архаизацией. К примеру, слова «влажнокудрый», «помрачался» и «к прагу» (к порогу) не являются данью рифме, стоят в середине строки и вполне могут быть заменены привычными современному русскому языку формами. Это говорит о неком осознанном принципе их отбора (тем более, что это отличает только поэзию Иванова и не относится к его теоретическим и философским работам).
Но вернемся к «зияющей бездне» и космическим процессам. На первый взгляд, в духе этих оппозиций звучит «хаос Корлизея». Однако, здесь появляется конкретный топос – римский Колизей, к хаосу природному он уже имеет не совсем родственное отношение. Композиционно стихотворение строится по излюбленному Тютчевым способу (его мы видим, например в «Весенней грозе» и «Цицероне»): от реалий действительного мира к метафизическому или реалиям историческим. Вместе с ночью герою открывается «хаос Колизея», сооружения,, построенного в эпоху упадка Римской империи, в эпоху, знаменитую своим морально-нравственным хаосм, хаосом политического и общественного строя; сооружения, пережившего падение Рима. Это не просто культурный памятник для поэта-символиста, это метаисторический образ, если так можно сказать, объединяющий разные эпохи, разные события, от расцвета и пышности внешней (чем и характеризуется начало упадка государства), до падения полного. Поэт, которому в процессе творчества, по концепции символизма, открываются невидимые простому сознанию реалии и сущности, будто становится живым свидетелем истории и катастрофы великого и столь любимого Ивановым Рима. Здесь невольно вспоминается знаменитое «Цицерон» Тютчева:

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
“Я поздно встал – и на дороге
Застигнут ночью Рима был!”
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавый!..

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был –
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

Герой стихотворения, собственно, Цицерон, является свидетелем катастрофы, свидетелем пожара, оказавшегося гораздо могущественней великого Рима. Но в двух последних строфах мы видим , как поэт от исторической действительности переходит к общим философским размышлениям. Свидетель «заката кровавой звезды» империи, как и любой свидетель «роклвых минут» мира, становится причастен к некоему вселенскому, божественному действу, он становится подобен «небожителям», т.е. богам. Это граничит с неким божественным откровением, с узрением высшего через призму действительных событий. Определенно, как видим, идея стихотворения граничит с Ивановской в разбираемом выше стихотворении. Возможно, последнее было написано и без влияния Тютчева, но оно, несомненно, ассоциативно относит к нему читателя.
Но обратимся к теме противопоставления дня и ночи, хаоса природного и космоса, заявленной в начале. Эти две силы, образующие Вселенную, видим и в «Ночи в пустыне» Иванова. Композиционно стихотворение построено как некая мистерия, некое мистическое действо, имеющее сходство с драмой, в том числе и античной, если вспомнить ее исходное предназначение. Не смотря на главную тему произведения, не относящуюся к идеям метафизическим, мы наблюдаем то же противопоставление. С заходом солнца пустыня приходит в движение, голоса обретают помимо Человека Дух, Поток, Падающие звезды, летящие в свою «колыбель» – «хаос», все это динамично, все движется, кружится, падает, окружая Человека, подверженное «бесстрастной воле, безвольной цели». В словах Духа возникает следующий образ:

Так стадо коз в пещере темной
Дрожит, объято мглой огромной,
И дремлет, напрягая слух,
И чует хладный ночи дух…

Сравнение людей со стадом – аллегория, ведущая начало от библейских времен. Не аллегорический ли это страх человека перед ночью, перед неизведанным? «На самого себя покинут он –Упра́зднен ум, и мысль осиротела –В душе своей, как в бездне, погружен, И нет извне опоры, ни предела…» – как писал Тютчев («Святая ночь на небосклон взошла») Но герой Иванова говорит, споря со страхом ночи: «…лишь я Хочу в союзе бытия Богосознания достигнуть».( ;78) Недаром он выбирает для этого время ночи, в котором человек узнает «свое наследье родовое», познавая суть вселенной вокруг себя и внутри себя (принцип «все во мне и я во всем» Тютчева). Далее Человек говорит: «Я сам, могучий, возведу К сознанию хаос Природы…». Это наводит на мысль о столкновении хаоса и космоса в душе человека. По Тютчеву, человек – это средоточие тех и других сил, призванное уравновесить их в достижении гармонии. Хаос упорядочивается в человеке, подавляя «наследье родовое», не к этому ли стремится герой «Ночи в пустыне»? Суждено ли ему достичь своей цели? Дух называет Человека мечтателем, этим он обрекает на несбыточность его планы. В конце он вообще прерывает своего собеседника:

Восстань, мечтатель! Луч рассвета
На гор челе. В седой туман
Окутан Призрак. День раздвинул
Хребтов далеких дымный стан –
И видно море… Срок наш минул.

Примечательно, что столь длинный диалог почти мгновенно заканчивается с «лучом рассвета». Ночные создания не могут ни секунды находиться при свете дня, символа рационального, упорядоченного космоса. Но и планы Человека не находят воплощения, сталкиваясь с космическим величием и могуществом природы. Здесь поэт вполне находится в традиции Тютчева. Однако мистериальная картина, выстраиваемая Ивановым, напоминает, скорее о раннем романтизме, которому отдал дань Тютчев, но который позднее в его творчестве изменился.
Иванов еще не раз обращается к теме ночи и дня, один из его циклов назван «Цветы сумерек». Его открывает стихотворение «Усталость», в котором видим такие строки:

Гаснут краски, молкнут звуки…
Полугрустен, полусветл,
Мир почил в усталом сердце…

Меркнут краски, молкнут звуки…
Но, как дальний город шумный,
Все звучит в усталом сердце,
Однозвучно-тихо ропщет
День прожитый, день далекий…

Вспомним стихотворение Тютчева «Тени сизые смесились…»:

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул..

В этих строчках, «меркнут краски, молкнут звуки…» и «цвет поблекнул, звук уснул», совпадают не только образы стирающихся красок и умолкающих звуков, но и само настроение и даже ритм стихотворений. Скорее всего ссылка на Тютчева делалась Ивановым здесь осознанно, поскольку совпадение велико. Отличаются стихотворения только дальнейшим развитием сюжета. У Тютчева это «тоска невыразимая», которая позже выливается в крик: «Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай!» И в этом мы узнаем тютчевского героя, стремящегося к «наследью родовому». У Иванова же видим «полусознанную разлуку», «горечь» от воспоминаний, которые отзвуками звучат в уставшем сердце. Но все эти отзвуки, какими бы они не были, тревожащими героев или напоминающими о пришествии ночи, превращаются в «дальний гул» у Тютчева и в «однозвучно-тихо ропщущий день», похожий на «дальний город», что, несомненно, говорит о реминисценциях в «Усталости». Но у Тютчева стихотворение исполнено трагизма переживания человеком своей неслиянности с бытием, и стремления к этому слиянию, которое достижимо лишь ценой потери разума и отдельности от «я». У Иванова же присутствetn некое снижение и обмирщение тютчевского безысходного космического трагизма, введение его в круг элегического, а значит вполне человеческих забот и настроений.
Но другой мотив мы видим в стихотворении «Время», где лирический герой Иванова становится более близок Тютчевскому:

Душа скорбит – с самой собой, единой,
Разлучена!

Устала ты, невольница Мгновенья,
Себя рождать,
Свой призрак ждать из темного забвенья,
Свободы ждать –

И воскресать, и, разгораясь, реять,
И прозирать…
Сравним:
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..

Однако, опять же встречаем у Тютчева трагическое состояние религиозного сомнения и тревоги, приход к вере – и боязнь ошибиться, поэтому стихотворение звучит единым порывом сердца. У Иванова это скорее размышление на тему некоей душевной раздвоенности, заданной состоянием мира. Иванов здесь рассудочен, когда Тютчев сердечен и экспрессивен.
В центре стихотворений – воззвание к душе. Возможно, это тот спор аполлонического и дионисийского в душе человека, о котором говорил Иванов. Душа рвется, с одной стороны, «вкусить уничтоженья», а с другой стороны, остается на пороге в силу своего рационального начала. Это и раздвоение и двуединство одновременно, неслиянность и неразделимость вместе с противостоянием, ищущее сложной гармонии и равновесия. Но все же хаос – это основа мироздания, поэтому Иванов, характеризуя поэзию Тютчева, говорил о частой победе Диониса в его лирике, поэтому и у самого Иванова можно встретить и такие строки: «…нет межей, …хаос прав и волен» («Аспекты») .
Таким образом, человек в земных и околоземных пространствах предстает в поэтических мирах Тютчева и Иванова как воплощение космической борьбы рационального и иррацианального и, одновременно, внутри этого процесса, он предстает как искатель, пытающий тайны бытия, созерцающий жизнь природы с позиции ее поэтического мифологического восприятия и одновременно участвующий в этой жизни. А что в пространствах морских?
Еще Леонардо да Винчи в XV веке предсказывал крушение мира из-за наводнения, как было в ветхозавеные времена. Вообще апокалипсис часто связывается с водой, с морем. И Тютчев пишет в 1829 году:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:

Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них! («Последний катаклизм» )
Первозданность природы связывается с водой. Вода – исходное состояние, стихия хаоса. Поэтому и сам хаос, первоприрода мира, часто связан с водой. Лирический герой, встречаясь с иррациональным, часто оказывается в море. У Иванова читаем в стихтворении «Пробуждение» (цикл «Прыв и грани», книга лирики «Кормчие звезды»):

И был я подобен
Уснувшему розовым вечером
На палубе шаткой
При кликах пловцов,
Подъемлющих якорь.

Проснулся – глядит
Гость корабельный:
Висит огнезрящая
И дышит над ним
Живая бездна…
Глухая бездна
Ропщет под ним…
Гнет ветр неудержный
Мачты упорные –
И, мерная, в небе высоком
От созвездья ходит
До созвездья щогла…

Глядит – не дышит
Верного брега сын,
Потерян в безднах…
А с ним плывут
Вернее брега
Кормчие звезды!

Море здесь – символ той бездны первозданости, вкоторую погружен герой. Это не реальная ситуация плавания – это ее «подобие». Для ее создания возникает мотив сна. Герой будто просыпается на шаткой палубе, окруженный бездной со всех сторон, «над ним» и «под ним», это «живая бездна», но она же и «глухая», она «ропщет». «Верного брега сын», то есть верный рациональному, верный устоявшемуся, упорядоченному, устойчивой земле, а не «шаткой палубе» в бесконечном море, «потерян в безднах» и единственным, что дает ему надежду, что ведет его становятся «кормчие звезды». Звезда – ревний символ надежды, целеустремленности, света, иногда – стремления превзойти самого себя (это подтверждает энциклопедия «Символы. Знаки. Эмблемы» под ред. В.Андреева). Недаром вся книга лирики Иванова названа «Кормчие звезды», летмотивом проходит через его стихотворения символ звезды как стремления к высшему, запредельному, как надежда на достижение цели. Тем более этот символ становится важным, когда герой сталкивается с беспредельной стихией. Примечательно то, что Иванов в начале говорит от первого лица, а в продолжении мы видим уже третье лицо. Можно сделать предположение, что герой абстрагируется от конкретной ситуации, полностью погружается в свой сон, который становится реальностью; помимо этого он становится погруженным в авторефлексию, будто наблюдая за собой со стороны. Так, грани реального и «подобного» стираются. Да и что такое жизнь у символистов, как не сон, как не отражение жизни настоящей, идеальной. Это и у Иванова. А что мы видим у Тютчева?

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной
Таинственно глядит из глубины, —
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Мы также видим героя, окруженного бездной. Как она описывается? «Огнезрящая бездна» Иванова явно относит нас к «пылающей бездне» «со всех сторон» у Тютчева, к небесноу своду, «горящему славой звездной», причем и у того, и у другого поэта «бездна» является не реальным видимым состоянием, а только ощущением. Мотив сна встречаем и в последнем стихотворении («Земная жизнь кругом объята снами»). Сон – это некое пограничное состояние, период откровений бытия, состояние той гиперчувствительности души человека, разрываемой своим «двойным бытием» к «наследью роковому». Стихотворения объединяет и мотив отъединения от берега героя, мотив потерянности, неустойчивости. Обратим внимание на строчку «волшебный ожил челн», этот символ мы еще встретим у Иванова. Так, стихотворения явно можно соотнести по их образному наполнению, по мотивам, по символике, даже по настроению. Стихотворение Иванова отличает в этом смысле только присутствие «кормчих звезд» как надежды, как путеводителя, на этом он и делает акцент, тогда как предыдущие строки «Пробуждения» явно относят нас к Тютчеву. У последнего звезды носят иной характер. Это некий атрибут, так сказать, той самой бездны, они не дают надежды, они молча сияют в своей первозданности, небесный свод в звездах у Тютчева лишь «таинственно глядит из глубины». Различия мы находим и в лирическом настроении стихотворений: Тютчев более экспрессивен, для Иванова же более характерны созерцательность и спокойствие.
Еще более сходный лирический сюжет с «Побуждением» Иванова мы встречаем в стихотворении Тютчева «Сон на море» 1830 года:

И море, и буря качали наш челн;
Я, сонный, был предан всей прихоти волн.
Две беспредельности были во мне,
И мной своевольно играли оне.
Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы́,
Окликалися ветры и пели валы.
Я в хаосе звуков лежал оглушен,
Но над хаосом звуков носился мой сон.
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он веял легко над гремящею тьмой.
В лучах огневицы развил он свой мир –
Земля зеленела, светился эфир,
Сады-лавиринфы, чертоги, столпы,
И сонмы кипели безмолвной толпы.
Я много узнал мне неведомых лиц,
Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,
По высям творенья, как бог, я шагал,
И мир подо мною недвижный сиял.
Но все грезы насквозь, как волшебника вой,
Мне слышался грохот пучины морской,
И в тихую область видений и снов
Врывалася пена ревущих валов.

Ситуация здесь похожа до подробностей. Оба стихотворения начинаются будто внезапно, сразу погружая читателя в состояние героя, начинаются с союза и, будто продолжая что-то начатое, начинаются с некоего обрывка, который будто бы имеет пространство за пределами начала и конца стихотворения. Герои стихотворений представляются лежащими на палубе под звездным небом в море, именно так они ощущают бездну со всех сторон вокруг себя. Оба стихотворения пронизывает ощущение бури: это и ветер, гнущий мачты, и тьма, окружающая корабль, и неудержимые накатывающие волны. Но у Иванова сохранятся его собственный оригинальный голос – это тот самый акцент на путеводных звездах, мотив пути, мотив искания. У Тютчева герой представляется уже шагающий «как бог» перед «недвижимым миром», на него снизошло откровение, к которому стремится герой Иванова, теряющийся в морских пучинах.
Как уже говорилось, тема моря и морских пространств буквально пронизывает ранние книги лирики Иванова. Обратимся к стихотворению «В челне по морю» (цикл «THALASSIA», «морская» в переводе с латинского). Герои здесь рисуются плывущими в челне, бодро рассекающими морские волны.

Помнишь, как над бездной моря
В легкопарусном челне
Мы носились, с ветром споря,
По ликующей волне?

Как на нас, грозя, стенами
Мчались воды, вспенены?
Как лазурные под нами
Разверзались глубины?

Бурно грудь порыв отваги
Напрягал, как паруса.
Песнь твоя мятежной влаги
Побеждала голоса…

Настроение здесь весьма оптимистическое, даже суровый демон Левиафан – «укрощенный», герои смело рвутся в бездну, не опасаясь ее:

Силе страшно-благосклонной
Ты доверилась со мной,
И стремишься над бездонной,
Беспощадной глубиной…

Тютчевский одинокий челн находит иную трактовку – это не одиночество и неприкаянность, а радостное приятие открывшейся стихии. Иванов находится в своеобразной полемике с Тютчевым: герой второго страшится бездны, герой первого же отчаянно ищет, стремится к иной реальности через бездну. Так челн в море как символ одиночества приобретает смысл особенности познающего героя- искателя, отъединенности его от других, происходит романтизация символа. Цель его исканий мы видим в конце стихотворения:

Свет предлунный пламенеет;
Ярче искрится зенит…
Брег угаданный темнеет, —
Брег таинственный манит…

Это то самое запредельное, видимый горизонт, «таинственный» мир, который привлекает героя; но он и недосягаем. Здесь Иванов находится в традиции символизма, стремившегося к иррациональному, к мистическим мирам, но и находящегося на пороге его в вечном его недостижении. Это раскрывает в ином свете темы, начатые Тютчевым, развивает их.

Наряду с описанием моря и морских пространств присутствует у Иванова и бушевание водной стихии на земле. В цикле «THALASSIA» читаем стихотворение «Непогодняя ночь»:

За серооблачными мглами
Блуждает молний тусклый бег.
Как птица белая, крылами
Бьет Непогода в темный брег.

Слепит и кажет день мгновенный,
Как в истощенные бразды
Всей хлынут ширью светлопенной
Широкодольные гряды.

Над молом — гребней перекатных
Стоит прибой седым бугром;
И вторит, в реве вод обратных,
Громам пучины горний гром.

Итак, мы видим, как стихия надвигается на землю. Что примечательно, она приходит именно ночью, поскольку это особенное время, время, когда «бездна нам обнажена», когда царствует хаос. «Бьет Непогода в темный брег» – эта строчка, несомненно, относит нас к тютчевскому «Настанет ночь — и звучными волнами Стихия бьет о берег свой», это стихотворение уже разбиралось выше. И в том, в другом стихотворении мир видится окруженным водой, «океаном», это некий клочок земли, суши, устойчивости, упорядоченности, в сравнении с огромной стихией, окружающей его, готовой надвинуться с пришествием ночи. Отсюда ощущение ее приближения именно к «берегу». Берег здесь имеет символическое значение некой грани между двумя мирами. Возможно, последняя строчка, связывающая грозу с вселенскими процессами, имеет отношение к «Весенней грозе» Тютчева («Когда весенний первый гром, Как бы смеяся и играя, Грохочет в небе голубом»), как помним, гроза у второго также имеет космические масштабы. Стихотворения похожи по настроению, по звукописи, по образности, но, возможно, это связано с общностью темы.
Таким образом, темы моря и морских пространств, водной стихии вообще, связанной с иррациональным, с хаотическим, мы встречаем и у Тютчева, у Иванова. Некоторые строки, образы, мотивы явно указывают на влияние первого на второго. Но что же их отличает? Тютчевский герой, интуитивно чувствующий «наследье роковое», стремится к нему подсознательно, рассудком боясь его. Для него это мир неизведанный, непонятный, устрашающий, но влекущий, как запретный плод. Это приводит к борьбе двух начал в его душе, отчаянно ищущей гармонии. А у Иванова? Его герой уже перешел стадию Тютчева. Такой же герой-мыслитель, он, продолжая путь первого, уже не боится стихии, он приветствует ее, и стремится к ней, зная что это путь к дальним прекрасным и идеальным мирам, которые он также чувствует, даже видит их горизонты, ускользающие с пришествием дня. Но эти миры для него остаются недостижимы в силу двойной природы его души. Это главный трагический мотив символизма: предчувствие катастрофы, виденье иной реальности, жажда спасения через нее и – ее недостижение в силу, собственно, ее идеальности. Однако, говоря о настроении стихотворений, об их эмоциональной окраске, у Иванова мы не находим надрыва, экспрессии в изображении, этого трагизма человеческой природы, какой мы встречаем у Тютчева, Иванов остается более ученым поэтом, созерцающим, рассуждающим, анализирующим. Это то, что касается аспекта онтологического. Теперь – к историософскому.
«Велико знать, о Русь, твое значенье!» – писал Тютчев. «”Роковое наследие” темных сил в нашей душе не есть что-нибудь личное, оно одинаково принадлежит всему человечеству, — таково же и духовное наследие Христово: оно явилось не для одиночного утешения отдельного человека, а для спасения всего человечества, – пишет В.Соловьев в своей работе, посвященной поэзии Тютчева. – Как во всей природе наш поэт признавал живую душу, которою держится единство и целость мира, подобным же образом он признавал и живую душу человечества и видел ее — в России. Как, по словам одного учителя церкви, душа человеческая по природе христианка, так Тютчев считал Россию по природе христианским царством. Так как смысл истории в христианстве, то Россия, как страна по преимуществу христианская, призвана внутренне обновить и внешним образом объединить все человечество». Итак, у Тютчева мы находим особую мессианскую русскую религиозно-историософскую и политическая идею, где объединяющее начало видится в христианстве и в христианской любви, что противопоставляется обезбоженному Западу.

Из переполненной господним гневом чаши
Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.
Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши! —
Славянский мир, сомкнись тесней…

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью…»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней…

Теория «Москва — Третий Рим» послужила смысловой основой мессианских представлений о роли и значении России, которые сложились в период возвышения Московского княжества. Несомненно, более всего она связывается с двумя посланиями конца 1523 года — начала 1524 старца псковского Елеазарова монастыря Филофея. Наиболее авторитетной и популярной в исторической науке является теория, впервые обосновано изложенная в 1869 году в докторской диссертации В. С. Иконникова. Возможно, Тютчев познакомился с ней в последние годы жизни, но он не знал эту работу в период создания рассматриваемых нами стихотворений. А вот Иванов, возможно, Иконникова читал, развивая его концепции, впервые последовательно доказанные после Филофея, в работе«О русской идее», в свете которой нами будут рассмотрены его стихотворения, связанные с этой темой.
«Русская идея», понятие, которое использует Иванов, связывается у него прежде всего с идеей религиозной. «Всякий раз, когда национальная идея вполне определялась, она определялась в связи общего, всемирного дела и звала нацию на служение вселенское, она по существу, со времен Рима, несовместима с политическими притязаниями национального своекорыстия; она уже религиозна по существу», – пишет Иванов. – Чувствование света в себе и приникновение к голосу этого света, к его тайному зову, не есть чувствование внешней неизбежности, уничтожающей свободу личного и общественного делания. Именно свободного самоопределения требует от нас время: разно может определить себя и воплотить в действии свою глубочайшую волю наша всенародная душа. Именно в настоящее время славянству, и в частности России, передан некий светоч; вознесет ли его наш народ или выронит, — вопрос мировых судеб. Горе, если выронит, не для него одного, но и для всех; благо для всего мира, если вознесет. Мы переживаем за человечество — и человечество переживает в нас великий кризис» Для того, чтобы понять логику его стихов, смотрим, как Иванов развивает мысль далее, в чем находит воплощение «некоего светоча», который передан России. В предпоследней части работы, как некий вывод, находим такие слова: «Общий склад русской души таков, что христианская идея составляет, можно сказать, ее природу. Она выражает центральное в христианской идее — категорический императив нисхождения и погребения Света и категорический постулат воскресения. Ее типические уклоны и заблуждения — только извращения ее основной природы, ее опасность — неправое упреждение отдачи своего света и самоубийственная смерть — тогда, когда умирающий еще недостоин умереть, чтобы воскреснуть. Если народ наш называли «богоносцем», то Бог явлен ему прежде всего в лике Христа; и народ наш — именно «Христоносец»
В связи с этим своеобразным выводом логично возникает ассоциация с тютчевским «Над этой темною толпой…»:

Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, —
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа…

Спасение России лирический герой видит в религии, в образе Христа, к которому должен обратиться обезумевший обезбоженный мир. «Великое призвание России предписывает ей держаться единства, основанного на духовных началах; не гнилою тяжестью земного оружия должна она облечься, а “чистою ризою Христовою”» – пишет В.Соловьев.( 120) Эта тема красной нитью проходит через многие другие его стихотворения более позднего периода творчества. Среди них примечательно знаменитое «Эти бедные селенья…» 1855г.:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.

Родина рисуется поэтом в мрачных красках, это страна страдания, «долготерпенья», но это и страна, с которой сам «Царь небесный» несет тяжкий крест, принимая и его, и «рабский вид», разделяя участь народа; это особое мученичество, особая жертвенность; это и, если можно так сказать, святость страны и народа – «христоносца». Сходные мотивы мы встречаем у Иванова, часто воплощавшего в поэзии свои философские и теоретические труды.

Единого разноглагольной
Хвалой хвалить ревнует тварь.
Леп, Господи, в Руси бездольной
Твой крест и милостный алтарь!

И нужен нам иконостаса,
В венцах и славах, горний лик,
И Матери скорбящей лик,
И лик нерукотворный Спаса.

Ему, Кто, зрак прияв раба,
Благий, обходит наши нивы, —
И сердца темная алчба,
И духа вещие порывы!..

Нет, Ты народа моего,
О, Сеятель, уж не покинешь!
Ты богоносца не отринешь:
Он хочет ига Твоего!

Здесь, конечно, не так утрирован образ нищей страдающей Родины, но присутствуют эпитеты «скорбящей», «бездольной», четче проявлен христианский пафос (это в использовании церковной лексики: алтарь, лик, нерукотворный, благий и т.д., имен и обращений: Господи, Матерь, Спас, Сеятель). Строчка «зрак приняв раба» явно относит нас к «рабскому виду» Царя небесного у Тютчева, но у Иванова тема получает развитие в последующих строчках. Русский народ прямо называется «богоносцем», стихотворение полностью сконцентрировано на русской идее, вероятно отчасти поэтому мы не находим здесь сравнения с «взором иноплеменным», появляется мотив жажды воцерковления, если можно так сказать, обращения к Христу. Эта жажда переплетается с жаждой обновления России, ее возвышения. Те же чаяния находим у Тютчева:

Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты обличишься навсегда?

Но если Иванову «леп» тот мистический крест русского народа, то для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры – “в Россию можно только верить”.
Интересно стихотворение «Спиритическое предсказание» последнего,

пронизанное теми же мотивами:
Дни настают борьбы и торжества,
Достигнет Русь завещанных границ,
И будет старая Москва
Новейшею из трех ее столиц.

Здесь появляется новый образ – Москва как символ обновленной России. Иванов, жизнь которого завязана вокруг трех ключевых городов в его жизни – Петербург, Москва, Рим , говорил о том, что Москва – это его символическое возвращение к истоку. В его творчестве возникает антитеза Москва-Петербург, наиболее полно реализовавшаяся в «Повести о Светомире-царевиче, где противопоставлены друг другу «два града»: призрачный, решетчатый, обреченный водной гибели – и святорусский, церковный, твердостенный, восстающий, как Феникс из пепла. Здесь важна также символика воды, связанная с Петербургом, и огня – с Москвой. Первое ассоциируется у Иванова с Дионисом – хаосом, нисхождением; второе – с восхождение, преображением. Историко-географическая фактичность подтверждает такую символику. Москва становится символом не только обновленной России, но и символом России христианской, а также символом некого порядка и гармонии, очищения. Итак, тема, заданная Тютчевым проходит глубокое осмысление и получает философское развитие в творчестве Иванова.
Несомненно, Тютчев и Иванов развивали сходные религиозно-историософские идеи, находились под влиянием философских, религиозных и исторических работ того времени, исторических событий и реалий. На годы первого выпало восстание декабристов и Отечественная и Крымская войны, на годы второго – три русских революции и Первая мировая и русско-японская войны. Недаром Россия предстает в их стихах чаще всего «бездольной». Естественной возникает мотив жажды возвеличивания России, в ней видится глубокий нереализованный потенциал. Как отмечает В.Соловьев, Тютчев, пророчествуя, писал о том, что «Россия сделается всемирною христианскою монархией», мечтал об этом. «Одно время условием этого великого события он считал соединение Восточной церкви с Западною чрез соглашение царя с папой, но потом отказался от этой мысли, находя, что папство несовместимо со свободой совести, т. е. с самою существенною принадлежностью христианства» Идею воссоединения православия и католичества через полвека воплощает Иванов, принимая второе вероисповедание в Риме в 1926г., тем замыкая треугольник Петербург – Москва – Рим, чувствуя себя только после этого события «полноценным христианином», обретая то самое воцерковление в самом себе.
Таким образом, в ходе анализа была выявлена и прослежена степень влияния поэзии Тютчева на В.Иванова с онтологической и историософской точки зрения, структурно – с точки зрения мотивов, образов, символов, лирических настроений и т.д. Так, цель можно считать достигнутой, а задачи – выполненными. Тютчева можно справедливо назвать предтечей символизма, его влияние на творчество В.Иванова неоспоримо.

—

В 2006 году окончила обучение в старшей школе (гуманитарный профиль), в 2007 – поступила на филологический факультет Уральского Государственного университета. Являлась победителем олимпиад по русскому языку и литературе областного масштаба. В 2011 году принимала участие в конференции “Дергачевские чтения-2011” с докладом “Система женских символов и мифологем в сборнике В.Иванова “Cor Ardens”(первая часть)”. Работы принимают участие в университетских конкурсах лучших студенческих работ. В данный момент – учитель русского языка и литературы в старшей школе в Екатеринбурге.

—

Список используемой литературы:
1. Аверинцев С.С. Системность символа в поэзии В.И. Иванова// Контекст – 1989. М.: 1989.
2. Аверинцев С.С. София-Логос. Словарь. 2-е, испр. изд. – К.: Духi Лiтера, 2001
3. Блок А.А. Собрание сочинений. Т.5 – М.: 1962
4. Богданов В.А. Самокритика символизма//Контекст – 84. – М.: 1986, Русская литература и журналистика н.XXвека. – М.: 1984
5. Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины. Под ред. Л.В. Чернец . – М.: Высшая школа, 1999
6. Вячеслав Иванов. Материалы и исследования, М.: Наследие, 1996.
7. Вячеслав Иванов. Творчество и судьба/ Под ред. А.А. Тахо-Годи и Е.А. Тахо-Годи. – Москва, 2002.
8. Зырянов О.В. Лермонтовский миф: некоторые аспекты проблемы//Архетипические структуры художественного сознания: Сборник статей. Третий выпуск./науч. ред. Созина Е.К. – Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2002
9. Иванов В. Стихотворения. Поэмы. Трагедия. Книга 1 .– СПб.: Академический проект, 1995.
10. Иванов В.И. Родное и вселенское. –М.: Республика, 1994.
11. Литературный энциклопедический словарь, М.: Советская энциклопедия, 1987
12. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – 2-е изд., испр. — М.: Искусство, 1995.
13. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии: анализ поэтического текста. – СПб.: Искусство, 1996.
14. Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. – М.: 2000.
15. Русская литература XXвека. Прозаики, поэты, драматурги: био-библиографический словарь. Под ред. Н.Н.Скатова – М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. – т.2
16. Созина Е.К. теория символа и практика художественного анализа. – Екатеринбург: 1998.
17. Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика. М., 1991.